НА СУШЕ И НА МОРЕ
1971
Выпуск 11
Александр Абрамов
Сергей Абрамов
ЧЕРНАЯ ТОПЬ
Фантастический рассказ
— Это не шутка,— сказал
секретарь редакции районной газеты,— я действительно верю в леших, домовых
и русалок.
Он без улыбки взглянул на сидевшего перед
ним московского журналиста. Сбоку от него в окно виднелась река, застроенная
по берегам складами и бараками.
— Конечно, в этом прозаическом оформлении
реки русалки не водятся, — прибавил он.
— Я не видел их и в ее поэтическом оформлении,
когда к городу по шоссе подъезжал, — усмехнулся москвич. — Камыши, осока,
плакучие ивы. Самое русалочье раздолье.
— Вы случайно не лесом ехали? — спросил секретарь.
— Лесом. Даже грибы искал, когда машина забарахлила.
Только с лешим не встретился.
— А могли бы, — серьезно сказал секретарь.
— У нас тут его видали.
— Кто? Бабки?
— Зачем бабки? Я, например.
Разговор этот уже начинал раздражать московского
журналиста. «Разыгрывает, — подумал он, — штучки с первого курса. Я тоже
кончал факультет журналистики — знаю».
— Думаете, мистифицирую? — словно прочел его
мысли секретарь. — Марксистски подкованный атеист и вдруг в русалок и леших
верит!
Москвич усмехнулся и вывернулся.
— Ну насчет «верит» — это вы слишком. Есть у Юрия
Казакова рассказ «Кабиасы». Читали, наверно? Ну вот и фантазируете о первобытном
страхе человека наедине с природой и ночью.
— Бросьте, — перебил секретарь, и опять нельзя
было определить степень его серьезности, — марксистки подкованный атеист
не фантазирует на литературную тему. Он размышляет о другом. Во-первых,
домовые, лешие и русалки не от религии. Это народный фольклор, остатки
древних легенд, уцелевших с доисторического прошлого. А вы обратили внимание,
что у разных народов одинаковые поверья? У немцев — гномы, у англичан —
лесные эльфы во главе с Пэком, прославленным Киплингом, у норвежцев — тролли,
у русских — лешие и водяные. Почти всегда добрые и безобидные существа,
страшные лишь для детей. Они боятся людей и встречаются только в глуши,
подальше от городов и селений. Лично я удивляюсь, что наука, которая даже
в Библии ищет следы пришельцев, до сих пор не заинтересовалась истоками
языческих поверий.
— Эффект «пси» в народной фольклористике,
— лениво протянул журналист. — Давайте мотивации.
Секретарь внимательно и, как показалось журналисту,
с сожалением посмотрел на него.
— Мотивации? — повторил он. — У нас про это
даже на летучках не скажешь — засмеют. Но с вами рискну. Охоту любите?
— Ружья нет.
— Дам ружье. Когда сможете?
— Хоть завтра.
— У меня завтра совещание в райкоме, — вздохнул
секретарь, — одному вам придется. Не побоитесь?
— С ружьем-то? И кого? Лешего?
— Может, и лешего.
— Бросьте эти штучки, — проговорил москвич.
— Клянусь дубом, тисом и терновником, — засмеялся
секретарь, и опять нельзя было понять подтекста этой шутки.
— Про Черную топь слыхали? — вдруг спросил
он.
— Что-то рассказывал водитель. Дупелей тьма,
говорит.
— Правду говорит. Только в самую топь не лезьте,
зелень да ржавчина, сами увидите, вы по краешку, по краешку от поваленной
сосны на полкилометра к западу. Тропка приметная. Слева топь, справа малинник.
Добраться до Черной топи
с непривычки было не так уж легко, и, проплутав по лесу с полдня, журналист
выбрался наконец на опушку, зеленую проплешину в плотной лесной чащобе.
Дальше начиналось мелколесье: хилые березки, ольха, орешник да высокая
жесткая трава, сочно-зеленая у земли, а наверху светлая, словно выгоревшая
на солнце. С такой травы обычно начинается болото, постепенно она становится
ядовито-зеленой, скрывая под собой трясину и зыбь.
Журналист достал из рюкзака истертую на сгибах
двухверстку и сверился с компасом. Перед ним обозначенная на карте частой
лесенкой штриховки лежала знаменитая в округе Черная топь. Москвич находился
сейчас в северной ее части, о которой и говорил секретарь. «Где-то здесь
должна быть поваленная сосна», — подумал он и тотчас же увидел ее шагах
в тридцати вправо, где за малинником из высокой травы выглядывал ее черный
горб. Странный разговор в прокуренном кабинете секретаря редакции получал
вполне реальное продолжение.
Журналист добрался до сосны, постоял немного,
прикидывая что-то в уме, и, внезапно решившись, перешагнул через мертвый
ствол. Под ногами не хлюпнуло, значит, идти можно. Путь, однако, был не
легкий: тропа то и дело пропадала в траве, под ногами противно чавкала
трясина, обдавая сапоги черной вонючей грязью. Колючие лапы можжевельника
цеплялись за куртку, хлестали по лицу, и журналист уже раскаивался в своем
порыве. Но отступать не хотелось. «В конце концов полкилометра — не крюк.
Зато проверим, что за леший здесь водятся». Но вскоре ему стало казаться,
что полкилометра давно позади, а под ногами по-прежнему хрюкало болото
и низко-низко над головой, только руку протяни, висели уныло-серые неподвижные
облака. Тропинка давно исчезла, журналист уже устал вытягивать сапоги из
грязевого капкана и проклинать себя за мальчишеское безрассудство, как
вдруг очутился на широкой поляне, словно у края неглубокого кратера метров
сто в диаметре. С трех сторон его окружал лес: орешник и можжевельник вперемежку
с ольхой и осиной, а с четвертой — уходило за горизонт болото, даже не
зеленое, а темно-рыжее в сыром полумраке осеннего вечера. Вместо неба —
сизо-лиловая муть.
Было что-то жуткое в сонно немой тишине, окружившей
его внезапно снизу и сверху. Деревья застыли недвижно и грозно, как ракеты
перед стартом. Плотные крученые облака, казалось, совсем не двигались —
темные острова на чернильном небе, — а издалека, из трясины, медленно подкрадывалась
уже совсем непроглядная темь.
Журналист вспомнил неулыбчивые глаза секретаря
редакции, запросто подбросившего ему клятву киплинговского Пэка, и впервые
ему стало по-настоящему жутко. Снова вспомнились уже упомянутые в разговоре
казаковские «кабиасы», бессмысленный страх, подкрадывавшийся из подсознания,
древний страх перед природой и ночью. По спине поползла липкая струйка
пота. «Черт меня дернул забраться в эту глухомань, — пробурчал он сквозь
зубы. — На дупелей пошел, а ни одного не встретил. Да не на дупелей, а
на лешего!» Он деланно хохотнул, и смех его, расколовший стоячую тишину
болота, казалось, вернул природе движение и звуки. Пронесся резкий порыв
ветра, согнул верхушки деревьев, пронзительно засвистел в кустах, погнал
иссиня-зеленые волны по высокой болотной траве, чуть замер вдали и снова
вернулся, холодный и колкий, сулящий долгую тоскливую непогоду.
— Пора уходить, — сказал вслух журналист.
Он вскинул двустволку на спину, оторвал ноги от вязкого киселя, шагнул
и снова остановился. Метрах в пятидесяти от него, где котловина была поуже,
на другой ее стороне, вышел из лесу человек. Сизая мгла, рассеянная в сумраке
вечера, не давала возможности как следует разглядеть его. Смутная фигура
человека, словно сошедшая с любительской фотографии, замерла на месте,
к чему-то прислушиваясь. Но вокруг было по-прежнему тихо, лишь ветер тревожно
свистел в кустах. Человек впереди постоял, подумал и вдруг решительно зашагал...
в самую топь.
— Осторожно! — закричал журналист.
Но человек на болоте не услышал. Балансируя
на зыбкой подножной грязи, он медленно шел, разгребая осоку и поминутно
оглядываясь назад. Без ружья, без шапки, в длинной брезентовой куртке —
не то рыбак, не то охотник, потерявший свое снаряжение, он, вероятно, только
что вышел из дому. Но москвич знал, что в радиусе по меньшей мере десяти
километров здесь не было ни деревушки, ни пасеки. Что же погнало человека
в лес одного, без ружья, даже без палки и почему в болото, в самую топь?
Нужно обладать поистине звериным чутьем, чтобы в податливой трясине найти
относительно твердую тропу, чтобы под обманчивой зеленью луга вовремя нащупать
топь, вовремя убрать ногу, не соскользнув в ржавую жижу болота. Этот странный
смельчак, почти нереальный в фиолетовом сумраке леса, сейчас напоминал
чем-то циркача, балансирующего на канате. Журналист облизал пересохшие
губы, хотел еще раз крикнуть, но слова застревали в горле, да и спугнуть
можно неожиданным окриком. А тот все шел и шел, уже не оглядываясь; и не
кончался невидимый канат над смертной пучиной, и каждый новый шаг был опаснее
предыдущего, потому что болото страшнее в центре, чем по краям, и не звенел
у пояса карабин лонжи-страховки, и не было шеста-баланса в ловких руках.
Москвич видел, что человек на болоте направлялся
к большому черному валуну, застрявшему у края котловины. За ним была твердая
почва; валун лежал на ней — иначе бы засосала топь. Путник, понимая это,
надеялся здесь передохнуть, прийти в себя. Затаив дыхание, журналист следил
за ним, мысленно подсчитывая, сколько еще шагов осталось до спасительного
островка у самого берега.
Десять... Девять шагов.
Журналист снова облизал корочку на губах,
проглотил слюну и вздохнул. По телу шагавшего, казалось, побежали зеленые
искорки, промелькнули и рассыпались, как светлячки в траве.
Восемь шагов.
Журналисту подумалось, что светляков стало
больше. Все тело шагавшего в ночи светилось сейчас бледно-зеленым светом.
Семь шагов.
И у журналиста вырвался сдавленный крик: этот
шаг оказался роковым. Человек стоял по колено в грязи, движения его стали
быстрыми и неверными. Он хватался за осоку, пытаясь вырваться из цепкого
плена болота, но с каждым рывком проваливался все глубже, одновременно
становясь все призрачнее и прозрачнее, словно рисунок на зеленом стекле
витража.
Журналист шагнул вперед и тут же понял, что
это бессмысленно: спасать было некого. Человек на болоте растаял в вечернем
сумраке, не утонул, а именно растаял, растворился в воздухе, там, где прыгали
вместо него сейчас мерцающие зеленые огоньки. Но и они вскоре погасли,
заштрихованные сеткой дождя и мглой.
«Галлюцинация, — подумал москвич, — спятил
я, должно быть». Он вытер вспотевшее лицо и обомлел. Растаявший человек
снова возник, но уже совсем близко, у самого крайнего валуна. Он карабкался,
медленно вползая на камень, снова соскальзывал в грязь и снова взбирался,
по-прежнему зеленовато-прозрачный. Сквозь него журналист видел замшелый
камень, чахлую березку поодаль, примятую траву и, дальше, почти у леса,
где четверть часа назад появился этот зеленый фантом, снова его самого,
вновь начинающего свое смертельное странствие.
И тогда журналист, закрыв лицо руками, бросился
в лес напролом, не замечая ни веток, хлеставших по лицу, ни корней, сшибавших
с ног. С каким наслаждением упал бы он сейчас на мокрую землю, зарылся
бы лицом в траву, но страх подстегивал, и он все бежал и бежал, не разбирая
дороги, не вспоминая, не думая...
Он уже совсем обессилел, когда впереди мелькнул
огонек. То был свет тусклого огонька керосиновой лампы в окне одинокой
избы. А когда он приблизился, хижина из колдовской избушки на курьих ножках
превратилась в степенный дом-пятистенку с палисадником, забором и какими-то
пристройками по бокам. Три ступеньки у крыльца привели москвича к запертой
двери, долго не отвечавшей на его отчаянный стук. Наконец за ней что-то
грохнуло, звякнул железный засов и дверь распахнулась. Кряжистый бородач
в ватнике, опираясь на суковатую палку, грубо спросил:
— Ну, чего надо?
Журналист объяснил, еле находя слова, проглатывая
слюну и задыхаясь, что он приезжий, ходил на охоту, заблудился и просит
разрешения обогреться и отдохнуть. Войдя из темноты в освещенную комнату,
он невольно зажмурился и тут же услышал сочувственный возглас хозяина.
— Да кто же вас так разукрасил?
Лицо журналиста было все исцарапано ветками деревьев
и кустарников. Кровь размазалась и растеклась, губы распухли. Когда он
умылся, хозяин снова настороженно спросил:
— Гнался кто-нибудь? Уж не медведь ли часом?
— Может, кто и гнался, — сказал москвич, —
а верней всего, просто показалось. Случается иногда. Лес, темно, дорогу
потерял, тропки не видно...
Ему не хотелось рассказывать незнакомому человеку
о пережитом. Да и не поверит, пожалуй. Теперь уж и сам журналист, отогревшийся
и успокоившийся, не очень-то верил в свое недавнее приключение. «Привиделось,
должно быть, — думал он. — Напугал секретаришка. Разыграл все-таки». Но
спасительная мысль не утешала. Галлюцинациями он не страдал и в леших по-прежнему
не верил. Туман? Игра теней? Наведенная галлюцинация? Кем — секретарем?
А может быть, он самодеятельный гипнотизер?
Сосредоточиться не удавалось. Хозяин оказался
здешним лесничим, когда-то окончившим московский вуз. Он с интересом расспрашивал
журналиста о столице, о московских театральных премьерах, о новых книгах
и фильмах. Собеседник он был приятный, но журналист отвечал рассеянно,
все время пытаясь вспомнить, где он раньше видел хозяина. Уж очень знакомым
казались и лицо и весь внешний облик лесничего, когда он присмотрелся к
нему при свете лампы. Определенно он где-то совсем недавно и очень близко
видел этого человека. Но то ли сказывалась усталость, то ли мешало желание
объяснить только что пережитое в лесу, но воспоминание ускользало, дробилось,
растворяясь где-то в глубинах памяти.
Вдруг он вспомнил и ужаснулся. Перед ним за
грубым дубовым столом сидел... леший. Тот самый зеленоватый прозрачный
человек, который шел по болоту к черному валуну. Сейчас он был вполне реальным,
небритым, хохочущим и здоровым. Рубаха-парень, широкоплечий бородач — какой
там леший! Он весело рассказывал, как надо бить дупелей в лесу и утку в
лет, как ставить силки и читать следы лесных зверей. Журналист в конце
концов подумал, что сходство этого человека с лесным привидением он сам
придумал: ни сходства, ни привидения, конечно, не было; всему виной оптический
обман, страх и самовнушение.
Но что-то все-таки заставило
его задать вопрос лесничему.
— Ну, а сегодня в лесу что поделывали?
— Сегодня? — наморщил брови лесник. — Читал
немного, лежал. Ковылял от стола до печки. Куда ж пойдешь больной, всего
пятый день как из больницы, — лесник постучал палкой об пол. — Опять ногу
сломал.
— Опять? — спросил москвич.
— Не везет мне с ногами. Сейчас вот с лошади
загремел, а лет пять назад хрустнула, когда из болота на камень карабкался.
— Из болота? — недоверчиво переспросил журналист.
— На камень? Где, не у Черной ли топи?
Лесничий как-то странно взглянул на него.
— Почему догадались?
— Я был там сегодня. И камень у берега видел.
— А еще ничего не видели? — вопрос прозвучал
настороженно и тревожно.
— Нет, ничего, — замялся москвич, — Дождь
начинал накрапывать. Я и ушел.
Лесничий не замечал или не хотел замечать
его осторожности.
— Я только-только закончил лесотехнический,
— сказал он, улыбаясь воспоминанию. — Двадцати трех не было. Леса этого
совсем не знал. А тут еще на спор полез с одним из старожилов, что пройду
через лес ночью. Без ружья при этом.
— И прошли?
— Прошел. Даже памятка осталась, — бородач
взъерошил волосы; у висков показалась проседь. — Не дешево обошлась мне
эта прогулочка. В этой самой топи, где вы были, чуть не увяз.
Журналист молчал, только руки его на коленях
под столом дрожали мелкой дрожью.
— Страшно? — спросил он лишь для того, чтобы
не тянуть паузы.
И опять лесничий не заметил ничего или сделал
вид, что ничего не заметил, и усмехнулся в бороду.
— Мало сказать — страшно. Вы только подумайте:
кругом темь, в небе ни звездочки — одни тучи. Под ногами топь. Шагнешь
— провалишься и следов не оставишь. Как насосом втянет. Я каждый шаг, как
микстуру отмеривал: по капельке. Ступишь легонько, нажмешь — хлюпнет. Нажмешь
сильнее, если держит, станешь. Если еще раз чавкнет — назад! Стоишь, как
цапля с поднятой ногой. И опять все сначала. Трава черная, ржавь кругом,
только стволы поваленные в болотной грязи. Про них-то я знал и на них рассчитывал.
Пройду, думаю, не ошибусь. А все-таки ошибся, — лесник тяжело вздохнул
и отвел глаза. — Думал — конец! Сразу по пояс. И пошло. Рванешься, а трясина
еще глубже с присвистом заглатывает. Хуже нет так помирать. А мне до смерти
жить хотелось, — усмехнулся он своему невеселому каламбуру. — Ну и выбрался
все-таки. Камешек меж стволами на глыби нащупал.
— А потом?
— С камешка на камешек — валунов там много.
А у самого последнего, на берегу почти, снова сорвался, снова нога в проем
между стволами попала и — хрясь! Еле выкарабкался. Только на третьи сутки
нашли, да и то случайно, — он помолчал, а потом прибавил, почему-то понизив
голос до шепота. — Теперь я часто туда хожу: все вспоминаю и удивляюсь.
— Чему?
Лесничий исподлобья взглянул на журналиста
и спросил хрипло:
— А вы не отвиливайте. Честно спрашиваю: ничего
там не видели? Ничего-ничего?
— Какая же охота в такую темь? — уклончиво
ответил журналист.
Обсуждать пережитое в лесу ему совсем не хотелось.
Теперь он не сомневался, что лесничий знал о существовании лешего, знал,
что именно журналист видел и от чего бежал. Но москвичу хотелось остаться
одному со своими мыслями и догадками, выстроить их, отобрать и найти наконец
разумное объяснение.
Не с лесничим он должен был обсуждать случившееся,
а с нацелившем его на эту прогулку по лесу секретарем редакции. К нему
он и поспешил, переночевав у гостеприимного хозяина леса.
— Значит, видели, — обрадовался
секретарь.
— Видел.
— И что же скажете?
— Многое. Только вы лучше спрашивайте, мне
легче отвечать, чем рассказывать. Да и рассказывать нечего. Видел все,
что видят другие.
— Кроме лесничего, — сказал секретарь. — Другие
видят, а он нет. Часами сидит у топи и — ничего.
— И это объяснимо, — заметил журналист. —
Впрочем, начнем сначала. Вы, кажется, спрашивали, почему у разных народов
одинаковые поверья?
— Допустим. А почему?
— Потому что люди везде одинаковые.
— При чем тут люди?
— Миллионы людей на земле рождались, жили,
творили и уничтожали, любили и ненавидели. Потом умирали, а информация
о них живет и поныне. Она растворима в пространстве, как планктон в океане,
как циклопы в баночке у рыбовода-любителя. Мозг человека излучает энергию,
и она не исчезает. На каком же уровне она существует? Может быть, на уровне
поля? Тогда можно предположить, что существуют рецепторы, способные при
повышенной чувствительности и особо важном значении происходящего ощутить
это поле. Тогда в мозгу возникают психические процессы и происходит восприятие
информации, некогда оставленной лесничим.
— При особо важном значении происходящего?
— Видимо, так. Ведь я, сам того не сознавая,
хотел увидеть лешего, искал его появления, ждал, не верил, посмеивался,
но искал. А пройди я равнодушно мимо, что б я увидел? Обманчивую гладь
трясины да замшелые валуны.
— Но почему ничего не видит лесничий? Его
же не упрекнешь в равнодушии.
— Должно быть, человек не может воспринять
блуждающую информацию о самом себе. Ни в одной сказке, ни в одном поверье
не говорится о том, что герой узнал сам себя в образе лешего или водяного.
— Но почему леший и водяные появляются в глухих
местах вроде Черной топи?
— Возможно, там выше уровень информации да
и окружающая среда влияет на чувствительность.
— Я в этих вопросах плаваю, но, кажется, где-то
читал, что информация обратно пропорциональна энтропии. А уровень энтропии
везде одинаков.
Журналист задумался.
— Я тоже не специалист-физик. Но тоже что-то
и где-то читал. Ведь помимо теории информации существует и теория вероятности.
Она предполагает наличие флуктуации — минимально вероятных отклонений от
наиболее вероятного состояния. Да и вообще, что мы знаем о нестабильной
блуждающей информации, не заключенной в казематы книгохранилищ, музеев
и фильмотек? Одни считают ее сгустком энергетических полей, другие предполагают,
что шаровая молния — это плазма, несущая информацию. Все это даже не гипотезы,
а эмбрионы гипотез, догадки, предположения. Но разве не из предположений
возникают теории?
— Похоже, что так, — вздохнул секретарь, —
я ведь и сам предполагал нечто подобное. Только вы сформулировали это понятнее
и точнее.
— Физтех помог, — сказал он, — три года отбарабанил,
прежде чем перейти в МГУ. В нашей профессии нынче без точных наук не обойтись.
А минуту спустя они уже яростно спорили о
преимуществах гуманитарного и технического образования.
Абрамов Александр
Иванович — член Союза писателей СССР. Родился в 1900 году в Москве.
Окончил литературный институт имени В. Я. Брюсова, институт иностранных
языков. Печататься начал еще в 20-х годах и как журналист, театральный
критик, и как автор повестей и рассказов. В конце пятидесятых — начале
шестидесятых годов выходят его повести «Я ищу Китеж-град», «Прошу встать!»,
«Когда скорый опаздывает». В жанре научной фантастики выступает с 1966
года вместе с С. А. Абрамовым.
Абрамов Сергей Александрович,
инженер, родился в 1942 году в Москве. Окончил Московский автодорожный
институт. С 1961 года выступает в периодической печати с репортажами, очерками,
критическими статьями. Вместе со своим отцом А. И. Абрамовым является автором
сборника научно-фантастических рассказов «Тень императора» (1967 г.), романов
«Всадники ниоткуда» (1968 г.), «Рай без памяти» (1967 г.), «Джинн из лазури»
(1970 г.).
Сейчас авторы работают над романом
о проблемах разумной жизни в космосе. В нашем сборнике выступают впервые.
На суше и на море. Повести, рассказы, очерки, статьи. Ред. коллегия: Н. Я. Болотников (сост.) и др. М., «Мысль», 1971.С 452 - 462.